Каждый из нас однажды рождается подрастает становится. Каждый из нас рождается на свет Божий именно в то время, которое более всего подходит для спасения…

17.04.2024 -

Текст 23. О маме.

Слово «мама» - особое слово. Оно рождается вместе с нами, сопровождает нас в годы взросления и зрелости. Его лепечет дитя в колыбели. С любовью произносит юноша и глубокий старец. В языке любого народа есть это слово. И на всех языках оно звучит нежно и ласково.

Место матери в нашей жизни особое, исключительное. Мы всегда несем ей свою радость и боль и находим понимание. Материнская любовь окрыляет, придает силы, вдохновляет на подвиг. В сложных жизненных обстоятельствах мы всегда вспоминаем маму. И нужна нам в этот миг только она. Человек зовет мать и верит, что она, где бы не была, слышит его, сострадает и спешит на помощь. Слово «мама» становится равнозначным слову «жизнь».

Сколько художников, композиторов, поэтов создали замечательные произведения о маме! «Берегите матерей!» - провозгласил в своей поэме известный поэт Расул Гамзатов. К сожалению, мы слишком поздно понимаем, что забыли сказать много хороших и добрых слов своей маме. Чтобы этого не произошло, нужно дарить им радость каждый день и час. Ведь благодарные дети – лучший подарок для них.
(По материалам Интернета)

Текст 24. О. Рой. Ощущение счастья в детстве.

В детстве человек счастлив, как сейчас говорят, по умолчанию. По природе своей ребёнок – существо, инстинктивно предрасположенное к счастью. Какой бы трудной и даже трагичной ни была его жизнь, он всё равно радуется и постоянно находит для этого все новые и новые поводы. Возможно, потому, что ему пока не с чем сравнить свою жизнь, он ещё не подозревает, что может быть как-то иначе. Но, скорее всего, всё-таки потому, что детская душа еще не успела покрыться защитным панцирем и более открыта добру и надеждам, чем душа взрослого человека.

А с возрастом всё словно бы выворачивается наизнанку. Как бы спокойно и благополучно ни складывалась наша жизнь, мы не успокоимся, пока не найдем в ней некую занозу, нескладицу, неполадку, прицепимся к ней, и почувствуем себя глубоко несчастными. И мы верим в придуманную нами драму, искренне жалуемся на неё друзьям, тратим на переживания время, здоровье, душевные силы…

Лишь когда случается действительно настоящая трагедия, мы понимаем, сколь нелепы выдуманные страдания и сколь пустячен повод для них. Тогда мы хватаемся за голову и говорим себе: «Господи, каким же я был глупцом, когда страдал из-за какой-то ерунды. Нет чтобы жить в своё удовольствие и наслаждаться каждой минутой».
(По О. Рою)

Текст 25. Ю. Бондарев (о детях на войне)

Война была для детей жестокой и грубой школой. Они сидели не за партами, а в мёрзлых окопах, и перед ними были не тетради, а бронебойные снаряды и пулемётные ленты. Они ещё не обладали жизненным опытом и поэтому не понимали истинной ценности простых вещей, которым не придаёшь значения в повседневной мирной жизни.

Война наполнила их душевный опыт до предела. Они могли плакать не от горя, а от ненависти, могли по-детски радоваться весеннему журавлиному клину, как никогда не радовались ни до войны, ни после войны, с нежностью хранить в душе тепло ушедшей юности. Те, кто остался в живых, вернулись с войны, сумев сохранить в себе чистый, лучезарный мир, веру и надежду, став непримиримее к несправедливости, добрее к добру.

Хотя война и стала уже историей, но память о ней должна жить, ведь главные участники истории - это Люди и Время. Не забывать Время - это значит не забывать Людей, не забывать Людей - это значит не забывать Время.
(По Ю. Бондареву)

Текст 26. Ю.М. Нагибин (о воспитании)

Мы часто говорим о сложностях, связанных с воспитанием начинающего жизнь человека. И самая большая проблема – это ослабление семейных уз, уменьшение значения семьи в воспитании ребёнка. А если в ранние годы в человека семьёй не было заложено ничего прочного в нравственном смысле, то потом у общества будет немало хлопот с этим гражданином.

Другая крайность – чрезмерная опека ребёнка родителями. Это тоже следствие ослабления семейного начала. Родители недодали своему ребёнку душевного тепла и, ощущая эту вину, стремятся в будущем оплатить свой внутренний духовный долг запоздалой мелочной опекой и материальными благами.

Мир изменяется, становится другим. Но если родители не смогли установить внутренний контакт с ребёнком, перекладывая основные заботы на бабушек и дедушек или общественные организации, то не стоит удивляться тому, что иной ребёнок так рано приобретает цинизм и неверие в бескорыстие, что жизнь его обедняется, становится плоской и сухой.
(По Юрию Марковичу Нагибину)

Текст 27. О вечных ценностях.

Есть ценности, которые изменяются, теряются, пропадают, становясь пылью времени. Но как бы ни изменялось общество, всё равно на протяжении тысячелетий остаются вечные ценности, которые имеют большое значение для людей всех поколений и культур. Одной из таких вечных ценностей, безусловно, является дружба.

Люди очень часто употребляют это слово в своём языке, тех или иных людей называют своими друзьями, но мало кто может сформулировать, что такое дружба, кто такой настоящий друг, каким он должен быть. Все определения дружбы сходны в одном: дружба – это взаимоотношения, основанные на взаимной открытости людей, полном доверии и постоянной готовности в любой момент прийти друг другу на помощь.

Главное, чтобы у друзей были одинаковые жизненные ценности, похожие духовные ориентиры, тогда они смогут дружить, даже если их отношение к определённым явлениям жизни разное. И тогда на настоящую дружбу не влияет время и расстояние. Люди могут разговаривать друг с другом лишь изредка, быть в разлуке в течение многих лет, но всё равно оставаться очень близкими друзьями. Подобное постоянство – отличительная черта настоящей дружбы.

Текст 28. Об игрушках.

У каждого из нас когда-то были любимые игрушки. Пожалуй, у каждого человека есть связанное с ними светлое и нежное воспоминание, которое он бережно хранит в своем сердце. Любимая игрушка – это самое яркое воспоминание из детства каждого человека.

В век компьютерных технологий реальные игрушки уже не привлекают к себе такого внимания, как виртуальные. Но несмотря на все появляющиеся новинки, такие как телефоны и компьютерная техника, игрушка всё-таки остается неповторимой и незаменимой в своем роде, ведь ничто так не учит и не развивает ребенка, как игрушка, с которой он может общаться, играть и даже приобретать жизненный опыт.

Игрушка – это ключ к сознанию маленького человека. Чтобы развить и укрепить в нем положительные качества, сделать его психически здоровым, привить любовь к окружающим, сформировать правильное понимание добра и зла, необходимо тщательно выбирать игрушку, помня, что она принесёт в его мир не только свой образ, но и поведение, атрибуты, а также систему ценностей и мировоззрение. Невозможно воспитать полноценного человека с помощью игрушек негативной направленности.

Текст 29. Е. Семибратова (О юношеской любви)

Времена меняются, приходят новые поколения, у которых, казалось бы, всё не такое, как у прежних: вкусы, интересы, жизненные цели. Но трудноразрешимые личные вопросы между тем почему-то остаются неизменными. Нынешних подростков, как и их родителей в свое время, волнует всё то же: как обратить на себя внимание того, кто тебе нравится? Как отличить увлечение от настоящей любви?

Юношеская мечта о любви – это, что бы ни говорили, прежде всего, мечта о взаимопонимании. Ведь подростку обязательно нужно реализовать себя в общении со сверстниками: проявить свою способность к сочувствию, сопереживанию. Да и просто показать свои качества и способности перед тем, кто настроен к нему доброжелательно, кто готов его понять.

Любовь - это безусловное и безграничное доверие двоих друг к другу. Доверие, которое раскрывает в каждом всё то лучшее, на что только способна личность. Настоящая любовь непременно включает в себя дружеские отношения, но не ограничивается ими. Она всегда больше дружбы, поскольку только в любви мы признаем за другим человеком полное право на всё то, что составляет наш мир.
(По Е. Семибратовой)

Текст 30.И. Ильин. (о доброте).

Чтобы оценить доброту и понять ее значение, надо непременно самому испытать ее. Надо воспринять луч чужой доброты и пожить в нем. Надо почувствовать, как луч этой доброты овладевает сердцем, словом и делами всей жизни. Доброта приходит не по обязанности, не в силу долга, а как дар.

Чужая доброта – это предчувствие чего-то большего, во что даже не сразу верится; это теплота, от которой сердце согревается и приходит в ответное движение. Человек, раз испытавший доброту, не может не ответить рано или поздно, уверенно или неуверенно своею добротою.

Это великое счастье – почувствовать в своем сердце огонь доброты и дать ему волю в жизни. В этот миг, в эти часы человек находит в себе своё лучшее, слышит пение своего сердца. Забывается «я» и «своё», исчезает чужое, ибо оно становится «моим» и «мною», и для вражды и ненависти не остаётся места в душе.
(По И. Ильину)

Текст 31. К. Паустовский (о мечте)

Если отнять у человека способность мечтать, то отпадёт одна из самых мощных побудительных причин, рождающих культуру, искусство, науку, и желание борьбы во имя прекрасного будущего. Но мечты не должны быть оторваны от действительности. Они должны предугадывать будущее и создавать у нас ощущение, что мы уже живём в этом будущем и сами становимся иными
.
Мечта нужна не только детям, но и взрослым. Она вызывает волнение, источник высоких чувств. Она не даёт нам успокоиться и показывает всегда новые сверкающие дали, иную жизнь. Она тревожит и заставляет страстно желать этой жизни. В этом её ценность.

Только лицемер может сказать, что надо успокоиться на достигнутом и остановиться. Чтобы бороться за будущее, нужно уметь мечтать страстно, глубоко и действенно. Нужно воспитать в себе непрерывное желание осмысленного и прекрасного.
(По Паустовскому)

Текст 32. М. Литвак (о предательстве)

Меня предал родной человек, меня предал лучший друг. Такие высказывания мы к сожалению слышим довольно часто. Чаще всего предают те, в кого мы вложили душу. Закономерность здесь такова, чем больше благодеяния, тем сильнее предательство. В таких ситуациях вспоминается высказывание Гюго: «Я безразлично отношусь к ножевым ударам врага, но мне мучителен булавочный укол друга».

Многие терпят издевательство над собой, надеясь, что у предателя проснется совесть. Но не может проснуться то, чего нет. Совесть функция души, а у предателя её нет. Предатель обычно объясняет свой поступок интересами дела, но для того, чтобы оправдать первое предательство, совершает второе, третье и так до бесконечности.

Предательство с точностью разрушает достоинство человека, в результате предатели ведут себя по-разному. Кто-то отстаивает свое поведение, пытаясь оправдать содеянное, кто-то впадает в ощущение вины и страха перед надвигающимся возмездием, а кто-то просто старается все забыть, не обременяя себя ни эмоциями, ни размышлениями. В любом случае жизнь предателя становится пустой, никчемной и бессмысленной.
(По М. Литваку)

Нет-нет, да и вспомню, как много времени и сил душевных потратил я в этой жизни, сокрушаясь по поводу того, что не тогда, не в своё время уродился на свет Божий. Хотя, если быть строгим, я тогда и не считал его Божиим. Просто свет. Просто мир. Моя страна и моя жизнь, которая всё не задаётся именно по той очевидной причине, что произошел некий досадный сбой в небесной механике, в результате чего автор этих строк родился на сто, а то и на двести лет позже предназначенного ему срока.

А случись (ну в мыслях-то собственных ведь можно об этом помечтать) ему родиться двумя, тремя столетиями раньше - ну что для вечности какие-то триста лет?! - как многое в судьбе его могло бы повернуться иначе. Не было бы всей этой опостылевшей скуки и вранья, когда думают одно, говорят второе, а делают третье. Или вообще ничего не делают, плюют на всё с высоченной башни, но живут тем не менее припеваючи, в веселье и достатке.

Но главное - вранья. Любого на выбор: газетно-журнального, школьно-бытового, комсомольско-партийного, литературно-художественного… всего и не перечесть. Какая разница, когда всё погано. А в ту эпоху, в которой мне надлежало родиться, да не случилось, - там-то ведь иное дело. Какое благородство в мужчинах, едва задета честь - и пожалуйте к барьеру. А сейчас - стыдоба, да и только. Разве ж это мужчины: чуть что не так, они бегом в милицию, а оттуда в народные суды и строчат, строчат наперегонки заявления. Ещё бы: кто раньше - тот истец, иначе ответчик. Фу!

Правда, если быть честным до конца, то покорный ваш слуга… радовался ведь, чего греха таить, когда лишняя денежка перепадала. Неважно, что их было немного и случалось таковое нечасто. Хотелось-то чаще! Когда вот так же привирал помаленьку, говорил нужные слова, улыбался нужным людям. Да и что, мнилось тогда, рассыплюсь я, что ли, от одного-двух разов? Вроде все так живут… Справедливости ради нельзя умолчать и о том, что надолго меня, как правило, не хватало. И всякий раз всё заканчивалось прискорбно похоже: срывался и называл (а чаще обзывал) всё и вся своими именами. Эдакий господин Чацкий наших дней… А в результате и эти воздвигаемые такими усилиями шаткие сооружения летели вслед за предыдущими в тартарары. Причём, что характерно, всякий раз на самом пороге такого вожделенного, такого долгожданного благополучия, когда можно было бы в конце-то концов и наплевать на «несвоевременное» своё рождение. И стать таким, как многие. Благополучие только и могло бы утешить горделивую натуру, стать неким бонусом, как принято выражаться ныне, за многолетние душевные терзания. Оно и понятно, если уж быть как все, если уж жертвовать своей драгоценной неповторимостью - так уж в придачу с достатком. А уж художественного вкуса, чтобы обставить наконец-то будущую просторную квартиру или будущую же дачу на берегу тёплого моря, сыщется у меня наверняка поболее, чем у этих недалёких, часто неинтересных в элементарном общении людей, мстительно думалось тогда. Мог ведь поиметь всё то, чем с такой завидной лёгкостью владели они, не прилагая при этом, как мне виделось тогда, особенного для этого старания. Все эти люди в отличие от меня, похоже, были очень довольны местом и временем своего рождения, а потому так заботливо обихаживали пространство вокруг себя, обстоятельно готовясь к продолжительной (а может, вечной?) комфортной жизни. И, повторяю, стоило мне несколько раз попытаться выстроить свою судьбу подобным образом, а такие возможности были предоставлены мне несколько раз, и очень серьёзно, как в самый ответственный момент случалось непредвиденное, именно когда всё, считай, за углом…

Уже потом, много лет спустя, осознал - и тоне сразу, а через многие скорби, - что это Господь хранил меня, тогда ещё очень слабого, от многих соблазнов этого мира. Именно хранил, для чего-то важного для меня самого сохранял, сберегал от всей той жизни, в бесконечных удовольствиях которой я наверняка бы захлебнулся, и несчастная моя душа погибла. Чуть не по рукам шлёпал, как это часто делаем мы с нашими любимыми чадами; я же не понимал этого, а всё роптал, роптал. И продолжал горевать по поводу того, что «не тогда» родился. Как и не ведал в ту пору о той великой и страшной подати, о той неимоверной цене, которую платили эти «счастливчики», в числе которых я так жаждал порой оказаться, измучившись безденежьем и тоской. Слава Богу (да-да, именно Ему слава!), что всерьёз этим я так и не заболел. И именно по этой причине много лет спустя не мнится мне в этом никакой личной заслуги, куда там! А всё того же Врача, что так и не позволил мне стать чахлым хроником. Температурил, конечно, случалось, а то как же?! Зато вот хожу, дышу… ну, было, было такое, спотыкался, и не раз, падал больно, да, слава Богу, хожу сам, без палочки, хоть и прихрамываю слегка, если, конечно, приглядеться.

Так и проплакал бы, наверное, свой чёрствый век, если б не мысль, встреченная как-то у Святых Отцов. Оказывается, каждый из нас рождается на свет Божий именно в то время, которое более всего подходит для его личного спасения. Отчетливо помню, как она поразила меня. Стало понятно многое непонятное доселе, как и фраза, сказанная жене незадолго до собственного моего крещения, случившегося аж в сорок два года, что если не покрещусь наконец, то умру. А ведь и вправду помер бы. Незаметно для многих и, возможно, самого себя. Привычно вымеривал бы улицы Москвы или иных городов, сея вокруг тоску и злобу, похоть и смрад.

Только не подумайте, я и сейчас, увы, совсем не хорош. А и всё ж не таков, как прежде. Ну разве сравнить мои сегодняшние мысли, тревоги, мечты, сами слова мои с теми, прежними. Всё, как мне кажется, иное. Конечно, всякое бывает. Случается, что и унываю, не без этого. Много, ой как досадно много живёт во мне из того прошлого. Но если б вы только знали, какие иной раз у меня случаются радости! Раньше я о них и не подозревал. Спросите, какие именно? Боюсь, не объяснить этого словами. И знаете почему? Пусть их ещё очень мало, и пусть они нечасты, зато все они - какие ни есть, вся моя заветная горстка - сплошь небесного свойства. А вы попробуйте дотянуться до неба, дотроньтесь хотя б один единственный разок. То-то же!

Фазиль (в Святом Крещении Василий) Ирзабеков

Источник изображения - fotosbornik.ru

Четыре соглашения

Тольтекская книга мудрости:

практическое руководство по достижению личной свободы

Оригинальное название

«THE FOUR AGREEMENTS»

Original English language publication 1997 by Amber-Allen Publishing, Inc., San Rafael, CA 94903 U.S.A. Печатается с разрешения издательства Amber-Allen Publishing, Inc. и литературного агентства Nova Littera SIA.

Серия «Дзен-книга для души»

Я бы хотел выразить смиренную благодарность моей матери Сарите, научившей меня любить без всяких условий, моему отцу Хосе-Луису, научившему меня владеть собой, моему деду Леонардо Масиасу, даровавшему мне ключ к тайнам тольтеков, и моим сыновьям Мигелю, Хосе-Луису и Леонардо.

Я хотел бы высказать самую глубокую признательность Гайе Дженкинс и Трею Дженкинсу, с неизменной преданностью поддерживавшим меня в моих начинаниях.

Я хотел бы выразить глубокую благодарность Дженет Миллс – издателю, редактору, верящей в мои силы. Я также никогда не устану благодарить Рея Чемберса, освещавшего мне путь.

Я хотел бы сказать, как глубоко я почитаю восхитительный ум – мою дорогую подругу Джини Джентри, поддержка которой согревала мне душу.

Я хотел бы воздать должное многим и многим, не пожалевшим ни времени, ни сил, ни средств, чтобы содействовать распространению и укреплению моих взглядов. Далеко не исчерпывающий список включает Гая Бакли, Теда и Пегги Рейс, Кристинею Джонсон, «Рыжую» Джуди Фрюбауер, Вики Молинар, Дэвида и Линду Диббл, Бернадетт Виджил, Синтию Вуттон, Алана Кларка, Риту Риверу, Кэтрин Чейс, Стефани Бюро, Тодда Каприэляна, Гленну Квигли, Аллана и Ренди Хардман, Синди Пескоу, Терри и Чака Каугиллов, Роберто и Диану Паэс, Сири Джан Сингх Кальса, Хэзер Эш, Лари Эндрюса, Джуди Сильвер, Кэролин Хипп, Ким Хофер, Мерседе Керадманд, Диану и Скай Фергюсон, Кери Кропидловски, Стива Хазенбурга, Дару Салур, Хоакина Гальвана, Вуди Бобба, Рейчел Герреро, Марка Гершона, Колетт Мичаан, Брандта Моргана, Кэтрин Килгор (Китти Кор), Майкла Гиларди, Лору Хейни, Марка Клоптина, Венди Бобб, Эдда Фокса, Яри Джеда, Мэри Кэрролл Нельсон, Амари Магделану, Джейн-Энн Дау, Расса Винебла, Гая и Майю Кальса, Матаджи Роситу, Фреда и Мэрион Ватинелли, Диану Лорент, В. Дж. Полича, Гейл Дон Прайс, Барбару Саймон, Патти Торрес, Кей Томпсон, Рамина Яздани, Линду Лайтфут, Терри Гортона, Дороти Ли, Дж. Дж. Фрэнка, Дженнифер и Джинн Дженкинс, Джорджа Гортона, Титу Уимс, Шелли Вулф, Джиджи Бойс, Моргана Драсмина, Эдди фон Зонна, Сидни де Джонга, Пег Хэкетт Кансьенн, Джермейн Ботиста, Пилар Мендосу, Дебби Ранд Колдуэлл, Би Ла Скалла, Эдуардо Рабасу и Ковбоя.

Тольтеки

Тысячи лет тому назад тольтеки были известны в южных областях Мексики как «мудрые мужи и мудрые жены». Антропологи считают тольтеков народом или расой, но в действительности они были сообществом ученых и художников, ставивших себе целью исследование и сохранение духовного знания и древних эзотерических практик. Тольтекские учителя, именовавшиеся «нагуаль», и жаждавшие духовного просветления ученики собирались в Теотиуакане, городе пирамид неподалеку от Мехико, название которого переводится как «место, где Человек Становится Богом».

АНТРОПОЛОГИ СЧИТАЮТ ТОЛЬТЕКОВ НАРОДОМ ИЛИ РАСОЙ , НО В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ОНИ БЫЛИ СООБЩЕСТВОМ УЧЕНЫХ И ХУДОЖНИКОВ , СТАВИВШИХ СЕБЕ ЦЕЛЬЮ ИССЛЕДОВАНИЕ И СОХРАНЕНИЕ ДУХОВНОГО ЗНАНИЯ И ДРЕВНИХ ЭЗОТЕРИЧЕСКИХ ПРАКТИК

На протяжении тысячелетий нагуаль были вынуждены скрывать древнюю мудрость и таиться от любопытных глаз. Завоевание Мексики европейцами, а также вопиющее злоупотребление личной властью некоторыми учениками заставили их оберегать тайные знания от тех, кто еще не научился использовать их во благо или мог сознательно употребить их во зло человечеству ради собственного обогащения.

УЧЕНИЕ ТОЛЬТЕКОВ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СТАВИТ ВО ГЛАВУ УГЛА ДУХ , ОДНАКО ТОЧНЕЕ ВСЕГО ЕГО МОЖНО ОПИСАТЬ КАК ОБРАЗ ЖИЗНИ , ОТЛИЧИТЕЛЬНАЯ ЧЕРТА КОТОРОГО – ВОЗМОЖНОСТЬ С ЛЕГКОСТЬЮ ПРИОБЩИТЬСЯ К СЧАСТЬЮ И ЛЮБВИ

К счастью, эзотерические знания тольтеков хранились во многих кланах нагуаль и передавались из поколения в поколение. Хотя веками эти сокровенные знания таились под покровом безмолвия, древние пророчества говорили о грядущей эпохе, когда придет пора возвратить мудрость людям. Ныне Дон Мигель Руис, нагуаль из клана Благородного Орла, следуя велению свыше, откроет нам могущественное учение тольтеков.

Мудрость тольтеков рождена той же принципиально нерушимой истиной, что и другие священные эзотерические традиции мира. Хотя ее нельзя причислить к религиям, она почитает духовных наставников, открывших человечеству то или иное религиозное учение. Учение тольтеков действительно ставит во главу угла дух, однако точнее всего его можно описать как образ жизни, отличительная черта которого – возможность с легкостью приобщиться к счастью и любви.

Введение

Затуманившееся зеркало

Три тысячи лет тому назад жил неподалеку от города, со всех сторон окруженного горами, человек, похожий на вас и на меня. Человек этот изучал науку врачевания и овладевал знаниями своих предков, однако занятия целительством не вполне его удовлетворяли. В душе он чувствовал, что эти знания должны таить в себе нечто большее.

Однажды, заснув в пещере, человек увидел во сне себя, погруженного в сон. Он вышел из пещеры. Это происходило в новолуние, небо было ясное, и он отчетливо увидел в вышине мириады звезд. И тут в его душе произошло что-то, навсегда изменившее его жизнь. Он глядел на свои ладони, ощущал собственное тело и внимал собственному голосу: «Я сотворен из света. Я соткан из звезд».

Человек снова взглянул на звезды и осознал, что это не звезды порождают свет, а свет порождает звезды. «Все сотворено из света, – произнес он, – в межзвездном пространстве не царит пустота». И постиг, что все сущее – одно живое существо и что свет – посланник жизни, ибо он тоже живой и несет все знание о мире.

Потом человек осознал, что, хотя он и соткан из звезд, однако не тождествен звездам. «Я – межзвездное пространство», – подумал он. И потому он нарек звезды «тональ», а межзвездный свет – «нагуаль» и постиг, что гармонию и пространство меж ними создает Жизнь, или Намерение. Без жизни ни «тональ», ни «нагуаль» не могли существовать. Жизнь – это сила абсолютного, верховного начала, Творец, порождающий все сущее.

И вот что ему открылось: все сущее – проявление одного живого существа, которое мы именуем Богом. Все Сущее есть Бог. И он пришел к заключению, что человеческое восприятие – это всего лишь свет, воспринимающий свет. А еще он понял, что материя – это зеркало, что зеркало – все, что отражает свет и порождает образы этого света, и что мир иллюзии, Сон , – точь-в-точь туман, который не дает нам увидеть себя такими, какие мы есть. «Истинные мы – ничем не замутненная любовь, ничем не затемненный свет», – произнес он.

Тридцать пять лет прошло с того дня, когда в журнале «Юность» была напечатана повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие…». Она изумила прежде всего нас, работавших тогда в редакции, своей пронзительной человеческой правдой о войне, о юных девчонках, которые погибли в болотистых лесах Карелии весной 1942 года, погибли без высоких слов, даже не поняв, что они приняли смерть героически, с молчаливым достоинством. Ни у одной из этих пяти девчонок даже не мелькнула мысль о том, нужно ли было жертвовать своей жизнью в этой лесной глухомани, в неравной схватке с опытными, здоровенными немецкими диверсантами, которых оказалось втрое больше, чем этих девочек, одетых в гимнастерки, юбки и грубые армейские сапоги. Ведь никто никогда не узнает, как они умирали в этой совершенно случайной военной схватке, белыми майскими ночами, когда солнце, едва-едва зайдя за горизонт, снова появлялось над лесами и сумасшедший писк миллионов комаров продолжал одолевать людей…

Говорят, на миру и смерть красна, когда на глазах твоих товарищей или просто незнакомых людей ты должна (или должен) принять то неизвестное и ужасное, что тебе суждено. Порой язык не поворачивается назвать такое поведение подвигом.

Что уж там было героического в тяжком – шаг за шагом – продвижении Лизы Бричкиной через болотные топи, полные ледяной воды?.. Случайно, совсем рядом, неожиданно вспучился болотный пузырь и громко лопнул, а девочка в испуге сделала один неверный шаг в сторону – и вязкая холодная жижа затянула ее в глубину. А Лиза, выросшая с отцом-лесником, вдали от городов, от радио, шумных веселых вечеринок, шутливых мальчишек, так мечтала о простой человеческой ласке, о сильных мужских руках… Борис Васильев не захотел описать, как билось в страхе и ужасе сердце Лизы, когда ее затягивало в бездонные топи – под птичий щебет, под лучами равнодушного северного солнца. Борис Васильев скуп на слова; в самые трагические последние минуты он пишет стиснув зубы, а мы читаем, чувствуя комок в горле…

И вот так умирать – в безвестности, наедине с целым миром, который никогда о тебе не узнает, – наверно, не легче, чем на глазах товарищей подняться из окопа навстречу пулемету… Фронтовики вспоминают, что самая страшная смерть – нелепая (в старину слово «лепота» означало «красота»). И кто осудит выросшую в детдоме Галю Четвертак, когда она, не выдержав испытания страхом, с криком ужаса выбежала из укрытия под немецкие автоматные очереди…

В начале 70-х годов недавно прошедшего ХХ века так, как Борис Васильев, писали немногие. Уже были созданы сотни книг о грандиозных военных битвах – под Сталинградом, на Курской дуге, о взятии Праги и Берлина; рассказывали о биографиях прославленных полководцев, о жизни известных героев, закрывших своей грудью амбразуру вражеского дзота… Заканчивалась первая четверть века после войны.

И тогда на всю страну прозвучал негромкий голос Бориса Васильева, заговоривший о безвестных девочках, погибших в карельских болотах. Можно вспомнить в связи с этой повестью Васильева еще рассказ В. Богомолова «Иван» (по нему Андрей Тарковский поставил великолепный фильм «Иваново детство»), повесть Бориса Балтера «До свидания, мальчики», повести Василя Быкова «Сотников» и «Дожить до рассвета».

Война предстала в тех произведениях в реальных человеческих трагедиях, в трудных судьбах совсем не знаменитых ее героев.

То было, конечно, в значительной мере новое слово о войне. И до сих пор не последнее слово. Хотя и появились в недавние годы великолепные романы Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», Георгия Владимова «Генерал и его армия» и другие хорошие книги. И все-таки большая правда о войне еще впереди. Григорий Бакланов, автор талантливой повести «Навеки – девятнадцатилетние», недавно в газетном интервью справедливо заметил, что более или менее исчерпывающая правда о войне еще не сказана: не опубликованы тысячи архивных, засекреченных документов, многочисленные мемуары участников войны.

Но литература, несмотря ни на что, продолжает свое святое дело: она идет в новые глубины времени, истории, человеческой души. Литература продолжает исследовать духовные взлеты и бездны падения людей. И наверно, самое главное в этом процессе – поворот литературы к человеческому измерению времени и истории. Писатели учатся считать миллионы людей с точностью до одного человека. Именно так завещал относиться к людям Федор Достоевский: считать миллионы людей – живых и мертвых – с точностью до единицы.

Борис Васильев – один из той небольшой плеяды писателей, которые сделали для себя главным именно такой творческий принцип. Несмотря на то что наше общество пока только на словах, декларативно, признает эти гуманистические ценности. Постепенно – к сожалению, позже других стран – Россия приходит к пониманию того, что жизнь каждого человека – это единственная в своем роде жизнь. И гибель каждого меняет духовное состояние человечества. Давно уже сказано, что под каждым могильным камнем похоронен целый мир. Ведь и сегодня, спустя почти шестьдесят лет после победы 1945 года, мы не потрудились – или духу не хватило – назвать тех, кто погиб, по именам, даже толком похоронить их не смогли. Их было миллионы. До сих пор они даже не сосчитаны, те мальчики и девочки; и это тоже наша беда и наша вина.

В «Зорях» у старшины Васкова однажды мелькнула мысль: а нужно ли было жертвовать пятью этими девчонками ради того, чтобы немцы не прошли к Кировской железной дороге и не взорвали ее? Смертельно раненная Рита Осянина пытается его успокоить: «Все же понятно, война…» И тут Федот Васков, который поначалу показался девчатам «пеньком замшелым», полуграмотным солдафоном, вдруг не выдержал: «Пока война – понятно. А потом, когда мир будет? Будет понятно, почему вам умирать приходилось? Почему я фрицев этих дальше не пустил, почему такое решение принял? Что ответить, когда спросят: что ж это вы, мужики, мам наших от пуль защитить не могли?.. Дорогу Кировскую берегли да Беломорский канал имени товарища Сталина?..»

Мощный нравственный заряд заложен в повести Васильева. Предавая земле тело Сони Гурвич, старшина Васков думает о том, сколь важен один, единичный человек для этого многоликого мира: «А главное, что могла нарожать Соня ребятишек, а те бы внуков и правнуков, а теперь не будет этой ниточки. Маленькой ниточки в бесконечной пряже человечества, перерезанной ножом…»

Борис Васильев избегает ложной патетики, малейшей выспренности, потому что знает цену истинно достоверных слов, выразительной художественной детали. Он не хочет изображать своих девчонок этакими твердокаменными, забронзовевшими героинями. Они живые, со всеми их страхами и озорством. Красавица Женя Комелькова, не убоявшаяся под дулами затаившихся немецких автоматчиков разыграть веселое купание в ледяной воде, чтобы сбить с толку врагов, – веселая и бесстрашная. И тут следует типичная для Бориса Васильева выразительная деталь, данная, как говорят кинематографисты, крупным планом: Федот Васков тоже полез в эту смертную купель, чтобы выручить Комелькову. «Женька потянула его за руку, он рядом сел и вдруг увидел, что она улыбается, а глаза, настежь распахнутые, ужасом полны, как слезами. И ужас этот живой и тяжелый, как ртуть».

В романе «В списках не значился» писатель создает потрясающую сцену смерти юной девушки Мирры, испытавшей первую любовь с Николаем Плужниковым в смрадных казематах осажденной Брестской крепости. С детства Мирру называли калекой, хромоножкой (у нее протез одной ноги), она и не мечтала о любви, о мужской нежности, а тут почувствовала себя счастливой, попыталась спасти своего зачатого ребенка и… напоролась на штыки немецких солдат и наших охранников-предателей. Эти страницы в конце четвертой части романа трудно читать. В описании таких сцен очень заманчиво скатиться на душераздирающие интонации, но Борис Васильев по-прежнему строг и скуп на слова. И от этого его проза звучит еще более убедительно.

Васильев не очень-то склонен к бытовым, описательным сценам; наверно, поэтому первая половина романа «В списках не значился» в определенной мере уступает по эмоциональной напряженности финальным главам (впрочем, это естественно в композиционном замысле романа). Борис Васильев предпочитает запредельные ситуации, когда бытовое начало высвечивается бытийным ощущением жизни, когда быт пронизан токами бытия, то есть более высокого смысла движущегося мира.

И тогда в повестях Бориса Васильева начинает возникать дыхание общечеловеческих, поистине вечных вопросов: что такое подлинная человечность и – пожалуй, самый трудный вопрос – как остаться человеком в немыслимых, жестоких обстоятельствах беспощадного, циничного мира. Ведь каждый из нас однажды рождается, подрастает, становится почти взрослым мальчиком или девочкой. Почему же одни проходят по жизни достойно, находя свое призвание, а другие – ломаются, соблазняются дешевыми страстями, корыстными желаниями, глушат свою совесть большими и малыми сделками в табачном дыму или наркотиках? Каждому при рождении дается душа, но как по-разному люди распоряжаются ею… Одни живут с чистой душой, у других душа треплется, продается, закладывается в дьявольских стремлениях, изнашивается. У Лермонтова в гениальном стихотворении «Ангел» показано, как небесный звук божественной песни в душе молодой «остался – без слов, но живой». Почему же так часто встречаешь людей, в душе которых этот божественный звук замирает, глохнет, а нередко и умирает? И в совсем юные годы.

Зовется этот звук совестью. Если написать это слово через черточку (через дефис), то откроется смысл слова: со – весть, то есть тайное, глубоко личное со – вещание каждого человека с самим собой, со своими родителями, друзьями и всем миром. Может быть, никто никогда не узнает об этом тайном вашем разговоре со своей совестью, но он скажется в ваших поступках, в поведении.

Так никто не знал, что старшина Семишный несколько месяцев, до последнего дня своей жизни, прятал у себя на груди полковое знамя и, умирая, передал его Николаю Плужникову. И никто не приказывал старшине Степану Матвеевичу взорвать себя с двумя связками гранат, бросившись в шагающую колонну гитлеровских солдат. Трудно забыть и слепого политрука с перебитыми ногами; он спокойно ожидал немцев, держа в одной руке наган, а в другой – гранату…

Да, пожалуй, можно сказать, что если в повести «А зори здесь тихие…» писатель предлагает задуматься о ценности человеческой жизни, то в романе «В списках не значился» автор ищет ответы на вопросы не менее сложные: как сохранить в себе человека, как сберечь на трудных житейских перекрестках личное достоинство и честь?

Обостренная совесть отличает лучших героев Бориса Васильева; она позволяет писателю непреклонно судить трусов и малодушных, предателей и циников… Высота нравственного суда идет именно от важного, на первый взгляд трудноуловимого качества главного героя романа Николая Плужникова – от его совестливости.

Однажды он сам себе устроил жесткий нравственный суд. На такой суд способны лишь редкие люди. Николай вспомнил, что он отпустил пленного немца, который умолял не расстреливать его, уверяя, что он не фашист, а простой рабочий человек. А на следующий день этот помилованный «рабочий человек» указал гитлеровцам дорогу в подземный каземат, где пряталась тетя Христя, и оккупанты огнеметом превратили старую добрую женщину в пепел.

Николай вспомнил, как незнакомый пограничник прикрыл его от автоматной очереди и сам погиб… Как другой красноармеец, Сальников, практически спас Николая от неминуемого плена и смерти. Плужников вспомнил всех, кто помогал ему, спасал его, бросаясь вперед, не считаясь с опасностью. Выходило, что он действительно виноват перед сожженной тетей Христей, перед погибшими товарищами. «Он остался в живых только потому, что кто-то погибал за него».

В те дни ему стало совсем плохо и он готов был даже покончить с собой в подземном каземате. Несколько суток он лежал оцепеневший, не отвечая тогда еще живой Мирре. «Днем и ночью в подземелье стояла могильная тишина, днем и ночью тускло светили жировые плошки, днем и ночью за желтым чадным светом дежурила темнота, вязкая и непроницаемая, как смерть. И Плужников неотрывно смотрел в нее. Смотрел в ту смерть, в которой был виновен». И он в те дни осознал свой долг перед теми, кто погибал, чтобы он, Николай Плужников, остался жить. В разговоре с Миррой он утверждает, что «человека нельзя победить, если он этого не хочет. Убить можно, а победить нельзя». В таком состоянии он и встречает смерть. И даже гитлеровский генерал и немецкие офицеры, захватив наконец-то Плужникова, ослепшего, полуживого, поседевшего в свои двадцать лет, воздают ему, неизвестному русскому солдату, высшие воинские почести. Николай Плужников так и остался непобежденным.

В финальных сценах романа слово Бориса Васильева обретает трагическое дыхание, причем происходит это естественно, без нагнетания пафоса. Становится очевидно, что сдержанная проза Васильева – и повесть, и роман – перерастает в истинно трагическое повествование, действенность которого на эмоциональное и духовное состояние читателя увеличивается многократно. Не случайно, наверно, лучшие книги мировой литературы написаны в жанре трагедии. От эсхиловского «Царя Эдипа» до гётевского «Фауста», от «Дон Кихота» Сервантеса до шекспировского «Короля Лира», а в русском ХХ веке – от шолоховского «Тихого Дона» до булгаковского «Мастера и Маргариты» и пастернаковского «Доктора Живаго» – все эти произведения принадлежат к многообразным жанрам трагедии.

Еще со времен античных драматургов в жанре трагедии выработаны свои традиции, свой круг тем и конфликтов, основные среди них связаны с мучительным осознанием героя своего долга перед людьми, перед родной землей, перед своей совестью, наконец. И тогда человек поступает по велению долга. И тогда смерть не страшна, и человек уходит из жизни, смертью смерть поправ.

И уже не нужно называть лучшие современные книги о войне – военной прозой. Литература переходит к новым, общечеловеческим критериям оценки и анализа тех незабываемых событий. Николай IIлужников в разговоре с Миррой говорит, что не надо слепо молиться на мертвые камни прошлого. «Надо просто помнить», – говорит Плужников, обращаясь не только к нынешним, но и к будущим поколениям.

А литература и есть память, в том числе память о том, как остаться человеком.

Владимир Воронов